Реанимация чувств [= День за ночь ] - Ирина Степановская

– Выпала из окна? – Дежурный врач в изумлении вытаращил глаза.

– Ну да, кто-то же выпал из окна на вашем этаже! – пояснила Тина. – Я сама видела.

– Лена!!! – что было силы заорал в глубь коридора дежурный доктор. Испуганная медсестра выскочила из палаты, где ставила капельницу.

– Кто у нас выпал сегодня из окна? Почему я не знаю? – закричал он.

– Фу, напугали! – ответила сестра и схватилась за грудь. – Да это вовсе не из нашего отделения! – Она помолчала секунду и кокетливо улыбнулась. – Я сейчас в обморок упаду от вашего крика, еще и меня будете лечить! – На Тину она посмотрела враждебно, как на дезинформатора.

– Это из глазного отделения этажом выше какая-то тетенька выкинулась! – сказала она назидательным тоном. – И потом, это было днем, когда наш доктор еще даже на работу не пришел. А у нас все в порядке, не считая орущей всю ночь бабки с гайморитом.

Доктор посмотрел на Тину.

– Вы чего людей пугаете? – сказал он.

– Да вы не поверите, как я сама испугалась! – горячо сказала Валентина Николаевна. – Эта больная, Большакова, ведь после суицида, вот мне и показалось, что это она могла…

Ей показалось, что где-то вдали пронесся звук, похожий на рев гоночных машин, со страшной скоростью несшихся из Брешии в Брешию.

"Кажется – креститься надо!" – хотел было сказать ей врач в точности так, как сказал это в свое время его коллега из кардиологического отделения, но постеснялся. Рев исходил все из той же последней палаты. Это опять звала медсестру бабка с гайморитом. Сестра, чертыхаясь, побежала к ней.

– Я вам больше не нужен? – спросил у Тины врач.

– Спасибо, слава богу, нет! – прижала Тина руку к груди и отправилась искать десятую палату, а дежурный врач рысцой побежал куда-то по коридору, вероятно, все-таки в сторону туалета.

Анна Большакова, бывшая девочка, выступавшая на концерте с капроновым бантом и в розовом платье, а теперь рыхлая полноватая женщина, лежала на боку в темноте больничной палаты среди сопения соседок и глядела невидящими глазами на стену. Она вспоминала свою жизнь, и мысли ее были горьки. Она думала о том, как труден и малоприятен путь от рождения к смерти, как несправедливы дети, как глуп и бездарен муж, как рано ушли из жизни родители. Она думала, что самое прекрасное и единственное, что было в ее жизни – ее голос, ее музыка, – теперь от нее ушло, что путь к самовыражению закрыт навсегда, а влачить существование домработницы, которую будут тиранить и дети, и муж, ей не под силу. И ей больше не нужны ни годы, которые она могла бы прожить, ни будущие внуки, которые могли у нее появиться и которых она не хотела видеть. Ей стала не нужна будущая весна, одна из миллионов весен, что должна была через несколько месяцев вновь расцвести во всей красоте. Вся ее жизнь свелась к животной боли, притупленной лекарствами и особенно ее не тревожившей. Женщина точно знала, что придет новый день, она выпишется из больницы и дома вновь повторит свою попытку. Но теперь уже не так бездарно, как раньше, и не уксусной кислотой, а более надежным и верным способом.

Стена у кровати освещалась ровным, неярким светом, падавшим от лампы из коридора, и женщина, несмотря на неважное зрение, вполне могла рассмотреть все неровности, мелкие пупырышки краски и нацарапанную кем-то надпись: "Жизнь прекрасна и удивительна". Она смотрела на нее долго, равнодушно, без любопытства. Ей было безразлично, кто и по какому поводу ее написал. Она знала, что эта надпись никогда ее не взволнует.

Так она лежала в относительной тишине, прерываемой криками из соседней палаты и разговорами в коридоре, без сна и равнодушно ждала рассвета. Вдруг на этот, принадлежащий только ей, кусочек стены легла чья-то темная, неясная тень. Женщина не повернулась.

– Аня! – услышала она чей-то как будто знакомый, домашний, очень теплый голос. – Прости меня, ведь я тебя не узнала!

Женщина приподнялась на подушке, пытаясь разглядеть внимательнее ту, что стояла перед ее кроватью.

– Ты тоже меня не узнала… Конечно, годы есть годы, – проговорила пришедшая, и в этот момент у больной будто открылись глаза.

– Валька! Так это ты! Откуда ты взялась!

– Да я же осматривала тебя в приемном! Прости, что не узнала сразу! Я вспомнила только дома! – горячо заговорила Валентина Николаевна, осторожно присела к больной на край кровати и вдруг припала к ней, обняла за плечи, стала гладить ее волосы, щеки, будто пропавшему, а потом нашедшемуся ребенку.

– Ну чего ты, чего ты плачешь? – растерялась и удивилась больная.

– Ах, Анька! Мы так давно не виделись и так грустно, неожиданно встретились! – всхлипывала Валентина Николаевна. – И так постарели, что даже не узнали друг друга!

– А ты, что ли, стала врачом? – удивленно спросила Анна.

– Конечно, давно уже. Работаю целых семнадцать лет.

– Как же ты могла? – вдруг сердито спросила больная. – У тебя ведь был такой редкий голос! Впрочем, я знала, что ты не стала заниматься дальше.

– Как я завидовала тебе! – все гладила ее Тина. – И вот ты-то, как я поняла, певицей стала!

– Да, – с горечью сказала ее бывшая подружка. – Певицей погорелого театра.

– Да как же, почему?

– Потому что я здесь, на этой кровати. – Ответ прозвучал сухо и зло. – Потому что все мои партии отдали молоденьким дурочкам, любовницам богатых господ. А меня вышвырнули, как ненужную старую тряпку, как позапрошлогодний календарь, как пустой флакон из-под использованных духов. – Рот Анны искривился болезненной горькой складкой, в полутьме похожей на изломанную ветвь.

– Из-за этого пустяка ты смогла с собой сделать это! – с возмущением шепотом почти закричала Валентина Николаевна.

– Не из-за пустяка, – сказала больная. – В работе была вся моя жизнь. – Она помолчала. Потом опять вдруг сказала: – Да. Вот ты пришла, и я опять тебе завидую.

– Мне? Почему?

– Ты живешь, ни от кого не завися. Ни от режиссера, круглого дурака, ни от дирижера, который может специально подать не в такт…

– А мы-то с тобой, помнишь, как сыграли вальс из "Маскарада"?

– Помню, – сказала Анна, и вдруг из глаз ее выкатились две крупных слезы и поползли по щекам. – Я помню все, к несчастью. Мерзких костюмерш, которые хладнокровно констатировали, что на моей талии не сходится теперь ни один костюм, и подлых гримерш, которые говорили, что с моим носом не подойдет никакой грим. И я только спрашивала: а как же Монсеррат Кабалье? Как им нравится ее нос и ее талия? И эти ехидны замолкали!

– Анечка! – сказала Тина. – Как ты могла, из-за таких пустяков! Ты не знаешь, как долго теперь нужно будет лечиться.

– А я не буду! – насмешливо и в то же время спокойно сказала Анна.

– Нет, будешь. Я сама за этим буду следить.